Г. А. ВСЕЛЮБСКИЙ,

Ваш образ был душой моей согрет…

М. Гордон «Динозавры»

Долго занимаясь психотерапией, я нередко задумываюсь об основных ее приоритетах. Наверное, главное в ней — это эмоциональная поддержка болеющему человеку.

…Недавно ушедший из жизни известный петербургский поэт, эссеист и переводчик Марк Захарович Гордон периодически был моим пациентом, но в то же время и сам нес в себе огромный энергетический потенциал для окружающих. От него я сам всегда ощущал участие и поддержку. У него был дар заметить даже малейшую искорку таланта в каждом и, что еще удивительнее, искренне наслаждаться своей находкой.

Марк Захарович как истинный интеллигент никогда не подавлял собеседника и в то же время в своем движении к гармоническому равновесию никогда не терял и своего лица. Вокруг него всегда создавалась радостная творческая обстановка. Мир Гордона — это удивительный синтез интереснейших воспоминаний и тонких комментариев к ним, умения слышать и слушать. И все это поддерживалось блестящими литературными цитатами и было освещено высокой поэзией.

С Гордоном я познакомился в пору его работы над переводом стихов французской поэтессы XVI века Луизы Лабе. Это, ранее незнакомое мне имя, и стало первым, но не последним для меня подарком Марка Захаровича. Получив результат его труда в серии «Литературные памятники», лучше понял масштаб и личности поэта, и удивительный дар Гордона-переводчика. Переводчик, как перевозчик, соединяет народы и эпохи. Луиза Лабе, вдохновившая не одного художника и поэта, благодаря Марку Гордону стала и нашей современницей. Радуясь его успеху, я глубоко переживал, что ряд вариантов перевода, в частности VIII сонета Л. Лабе, не вошел в этот сборник. Сейчас по-новому зазвучали его слова: «Мой мир на радость и печаль расколот … клонюсь к земле, стремлюсь я в вышину». Разве не так же и он спасался от болезней поэтическим духом — «Когда уже не в силах я страдать, он незаметно скорбь мою уводит…» Уверен, что имя французской поэтессы было выбрано Гордоном не случайно. Его интересы были соизмеримы с интересами прямой наследницы эпохи Возрождения. Наверное, поэзия и служит вечному возрождению человека, интимно соединяя его с самой Природой. Думая о Гордоне, осознаешь, что Серебряный век не завершился после кончины Анны Ахматовой.

Дом Гордона и его верной спутницы жизни талантливой Ф. Л. Вязь­менской был пропитан духом Серебряного века и казался мне его форпостом. Здесь Николай Гумилев спорил с Анной Ахматовой, а Иннокентий Анненский беседовал с Леонидом Гроссманом. Здесь уживались Осип Мандельштам с Константином Бальмонтом, а Владислав Ходасевич с Игорем Северяниным. Гордон, как пчелка, собирал мед с разных цветков. Здесь я прикоснулся к миру петербургской интеллигенции, сохранившей российскую культуру, черпавшей силу и веру в спонтанном творчестве и созидательной деятельности. Я на себе испытал энергетику этой силы, инициирующей воображение и вкус к собственному самовыражению. В памяти навсегда останется его голос, мудрая улыбка, блестящий рассказ о службе и медицинской практике в Китае (по специальности он был врачом-терапевтом). Гордон всегда хранил чувство благодарности своим учителям и своим ментором в поэзии считал поэта Всеволода Рождественского, любил добром вспомнить преподавателей латыни и французского. Вспоминая о прошлом, Марк Захарович никогда не терял связь с современностью. Он мог легко откликнуться на сумасшедший «эпатаж» — «Гумилёво — это клёво!» или же на комету Хейла-Боппа — «…над миром боли и стыда как вестник ближнего суда плывет косматая звезда».

Как гражданин Гордон тяжело переживал страдания человека в наше непростое время. Чутко откликнулся он на Чернобыль:

или на события в Чечне. Свое «Ожидание чуда» он заканчивает —

Но, неся в себе фроммовское «оптимизм — это отстраненная форма веры», поэт восклицает:

Его венок сонетов «Динозавры» будет проявляться всё новыми красками и значениями и, безусловно, войдет в антологию русской поэзии XX века. Как, впрочем, и весь его поэтический сборник «Шар железный», в котором «Динозавры» — не единственный шедевр. В каждой его строчке как «…в каждой трепетной росинке мерцает вечер золотой».

М. З. Гордон привлекал к себе незаурядных людей. Легко и свободно с ним чувствовал каждый, в его доме можно было просто отдохнуть или услышать профессионального чтеца, послушать русский романс, неведомого краеведа, либо услышать серьезный научный доклад. Здесь можно было встретить известного пушкиниста или театроведа, запросто посидеть рядом с великим поэтом Б. Чичибабиным. Можно было стать свидетелем удивительных импровизаций, когда, например, искусствовед Борис Сурис и поэт Марк Гордон обсуждали классификацию стегозавров и их принципиальное отличие от орнитоподов и тераподов…

Нет Марка Гордона, нет и Бориса Чичибабина, но мощь их таланта, их творения, их подвижничество и создают тот Пафос, который одухотворяет нашу культуру.

М. З. Гордон прожил большую, полную событиями жизнь. Он умел ею наслаждаться, как умеют это делать люди, не боящиеся смерти.

Ранее упомянутый поэтический сборник Луизы Лабе Марк Захарович сопроводил мне строками из ее Элегии II:

Для нас память о поэте — не зола, но яркий огненный лик нетленной красоты.

Ноябрь 1997, Ленинград