Эта небольшая книжка — второй сборник стихов петербургского поэта Марка Гордона.
Марк Гордон — военный врач, поэт-переводчик, библиофил, — умер в 1997 году, на восемьдесят шестом году жизни. Первый сборник его собственных стихов — «Шар Железный», — вышел в свет в 1993 году, еще при жизни поэта, и сразу завоевал сердца многих читателей, любителей поэзии. Особую известность в литературных кругах приобрел помещенный в этом сборнике венок сонетов «Динозавры», — совершенно особое, уникальное явление в российской поэзии конца двадцатого века.
Второй сборник стихов замышлялся практически одновременно с первым, как его продолжение, но издать его удалось лишь сейчас. В него вошли как стихи, написанные до 1994 года, но не вошедшие в сборник «Шар Железный», так и новые стихи, появившиеся у Марка Гордона в последние годы.
Быть может, потому, что большую часть своей жизни Марк Гордон занимался поэтическим творчеством других поэтов, своих стихов у него не много. Но его поэзия не стала подражательной: у нее свой, собственный голос, свои интонации, свои темы, свои мысли.
В стихах второго сборника, как и первого, нашли отражение разнообразные интересы автора: французская поэзия и литература и русская поэзия Серебряного века, история человечества и острые проблемы нашего времени, палеонтология и астрономия. И все это — сквозь призму незаурядной личности автора — поэта, философа, немного сказочника, и просто — очень доброго и интересного человека.
|
В глубь комнаты впорхнувший махаон На солнечные вновь спешит пригорки, Но вдруг забьется о хрустальность створки — В незримый склеп нежданно заключен. И ранит грудь о твердый небосклон, И треплет щель узорчатой оборки, И, ослепленный, он, в полях столь зоркий, Не обойдет таинственных препон. Не замечает, бедный, что другая Открыта рама — та, куда влетел, И по стеклу ползет, изнемогая… Порой таким бывает наш удел: Устав от жизни, мир мы ненавидим. А выход есть… Но мы его не видим. 1931 (1936-1996) |
* * *
|
Потонуть бы в тумане лиловом, Покатиться росой по стволу, Но ни песней, ни звуком, ни словом Не спугнуть эту зыбкую мглу. Не дрожат бледно-серые тучи, Не трепещут агаты пруда, Осторожно свой пламень шатучий Над землею проносит звезда. Не дышать бы! Как лист пересохший, Как осенний, поникший тростник. Но бесчувственно месяц оглохший Наклоняет морщинистый лик. 1932 |
* * *
|
О, последние белые ночи! Умирание белых ночей! Золотые закаты короче И рубиновый блеск горячей. Но люблю, острой грустью томимый, Созерцать, как в тоске огневой Золотые сгущаются дымы Над лиловой безлунной Невой. 1932 |
|
Из черноты, обвившей сад, Из сырости тумана млечной Ночные бабочки спешат На праздник лампочки стосвечной. Над звонким пламенным стеклом Трепещут траурные крылья, Раскрытый обдавая том Чуть видимой жемчужной пылью. А на высоком потолке Их тени, как большие птицы, И взгляд, скользнувший по строке, Рассеянно им вслед стремится. 1936 |
|
Творец монументального романа, Друзьями стали нам твои тома. В них радуются жизни «Три Дюма» И грозно блещет шпага Д’Артаньяна. Встает певец Козетты и Вальжана — Ничтожному монарху месть сама, Вот женщина неженского ума, Сын Польши за раскрытым фортепьяно. В честолюбивых грезах и в труде — Титан, присвоивший себе частицу «де», Чье торжество прервала смерть сурово. Они живут, страдая и любя. О Моруа, в них видим мы себя Через твое магическое слово. 1978 |
|
Покой Екатерининского парка, Автобуса вечернего езда… Последние лучи горят неярко На зеркале воспетого пруда. Ворот Орловских розовая арка, Ее колонн цветная череда. Но почему забилось сердце Марка В его весьма почтенные года? Дом прорезной, а там за ним аллея. А запах трав все слаще и сильнее… Лиловой дымкой тают облака. Но вот и дверь. Хочу здесь постоять я… Как иногда волнует нас нажатье На пуговку заветного звонка! 1979 |
|
Все медленней шаги, дышать порою больно, Рукою грубой кто-то сердце жмет, И мятный холодок таблетки валидольной Мне говорит, что близится уход. А там, за пеленой темнеющей и зыбкой, Увижу ли я залетейский парк, И Всеволод Рождественский с улыбкой Мне скажет: «Вот и вы. Я ожидал вас, Марк». 1979 |
|
Есть у меня старинный кубок, В резьбе узоров извитых. Его краев касались губы Далеких прадедов моих. Благочестиво, по субботам, На день житейским чужд заботам, Его мой предок наполнял, Неторопливо осушал. Теперь, рукою патриаршей, Его тебе передаю, Мой сын, в роду отныне старший. Пей из него. Храни семью. 1980 |
|
Вчера во сне я видел Гумилева В игре капризной смутного сознанья. Его узнал я из воспоминанья Тех, кто когда-то знал его живого. Да, это он. Лицо слегка сурово. Глаз чуть раскосых серое сиянье, Губ чувственно-надменных очертанье. Он двигался. Его я слышал слово. Я подошел к нему, невольно дрогнув, И попросил мне написать автограф На томике французского поэта: «Вас издадут». Он странно улыбнулся: «Рад слышать, хоть не с этого я света». И, огорченный, тут же я проснулся. 1980 |
|
Есть в славном городе лобастого Петра Храм просвещения, открытый всем с утра. А в храме есть придел, где буквенные знаки Покоятся в пыли и вековечном мраке. Раз я туда проник под взором сторожей, Глаза их бегали, как выводок ежей. И, ежась сам, сносил я наблюденье это, Пока не прочитал запретного поэта. 1981 |
|
Люблю я вас, забытые поэты, Век рифмовавшие «любовь» и «кровь», (Созвучий, правда, мало есть на «овь»), Невинные слагали вы куплеты. Как часто, чувством искренним согреты, Воспетое давно, вы пели вновь. «Уста» — «коралл», конечно, не «морковь»! Где «даль» — «печаль», и так до самой Леты. Но в этот век, когда со всех сторон Цари эпохи — атом и нейтрон, — Нам шлют свои зловещие угрозы, Правителей безумных слыша вой, Как хорошо порою с головой Уйти в ваш мир, где были «розы» — «грезы»! 1981 |
|
На Венере, ах, на Венере Солнце пламенней и золотистей. На Венере, ах, на Венере У деревьев синие листья. |
| Н.Гумилев |
|
Нет, не исполнилось пророчество, И нам становится ясней: Все глубже наше одиночество, Космическая тьма темней. В пустыне Марса, красной, горестной, Нет звездооких Аэлит, И нас на лунной почве пористой Не встретит жалкий селенит. И на Венере, на таинственной, Не услыхал бы Гумилев В прекрасной роще синелиственной Поющих «ао» голосов. От полюсов и до экватора Ощупывают млечный шарф Напрасно чуткие локаторы — Нет отклика от звездных арф. 1982 |
|
Густ вечерний янтарь, но рассветы туманно-лиловы. Над застольем рябин суета отлетающих стай. Опадают листы, разъезжаются воздухоловы, И литовским становится вновь голубой Гируляй. Никогда не забыть нам в лесах побережных скитаний, Вспышки свежей росы, вылет первых окрепших птенцов, Танцы бабочек белых, янтарных стрекоз трепетанье И во мхах разноцветных упругие шляпки грибов. Благодарны останемся, с миром варяжским прощаясь, В те часы, когда в небе опалово-палевый дым. Как закатное солнце, в прохладный рассол погружаясь, Сам оттуда выходишь ты розовым и молодым. Жаль, купался я редко, болезни боясь коронарной, Хоть русалкой меня зазывала, плескаясь, жена. Лишь ходил по воде, яко посуху, кромкой янтарной, Там, где берег уже не штурмует, а лижет волна. Золотятся шары георгин, астры темно-лиловы, Первой охрой обрызган осин беспокойный наряд. Опадают листы, разъезжаются воздухоловы, И пора возвращаться в удушливый наш Ленинград. Сентябрь 1983, Гируляй |
|
Вы помните о девочке Дюймовочке, В ореховой плывущей скорлупе? Живем теперь мы в новой обстановочке, А не идем по сказочной тропе. Ах, как нам жаль изящнейшей из версий! Наш грубый век подвел под ней черту, И не скорлупка, а линкор «Нью-Джерси» Качается в лазоревом порту. Под Новый год всем хочется обновочки, А на линкоре добрый есть народ — И вот его шестнадцатидюймовочки Подарки людям шлют на Новый год. Декабрь 1983 |
|
В Италии, в дни наши — недалекой, Когда бы я, счастливец, побывал, В Равенне вслух твердил бы строфы Блока, А Гумилева — в Падуе читал. В Париже прозвучал бы мой Волошин, И Брюсова не позабыл бы я. Увы, судьбой не спрошен я, не прошен. Лишь снятся мне желанные края. 1984 |
|
Сто лет со дня рожденья Гумилева — Прекрасная среди парнасских дат. Тогда в апреле развернем мы снова Заветный мой, изящный самиздат. Под звук стихов осветит наши лица Поэта не слабеющий «Костер», Пойдут гигантов тени. Заструится Сок вещий в недрах старых сикомор. В пустыне «Столп» нас поведет, пылая, Но леопард скользнет за нами вслед. И вдруг с площадки старого трамвая Нам на прощание кивнет поэт. А если, уступив судьбе суровой, Я в этот день уже к вам не приду, То все-таки раскройте Гумилева, И почитайте «Синюю звезду». 1984 |
|
Ласкает слух нам имя Леонид: Есть львиное и нежное в нем что-то. Оно о Вас так много говорит Нам в дни апреля, птичьего прилета. И есть за что любить и помнить Вас, Друг общий наш. Ведь в суете вседневной У Вас хранится для друзей запас Очарованья, щедрости душевной. Слагаете венки сонетов в честь Искусства красок, неподвластных мигу. Прекрасный дар у самого Вас есть: Одеть в покров художественный книгу. Война... Блокада… Вьюга к ночи злей. Измученный, в час гнева и печали, Чудесные сокровища идей, Упав на снег, — Вы книги нам спасали. Мы Вам желаем много-много лет И радости, и счастья, и здоровья. Синеет небо, солнца ярче свет, Юг шлет скворцов, хлопочущих о крове. Кругом весна. К чему считать года? Уверенно глядите вдаль всегда! 12 апреля 1984 |
|
Вы с палочкой стоите на посту Среди миниатюрного музея, Что Вами создан не для ротозея, А для влюбленных в слово и мечту. Ваш тихий голос говорит про ту, Кого здесь помнит каждая аллея, Где Гумилев, быть может, вместе с нею, Встречал закатов теплых красоту. А на стене — ее портретов лица. Вот книги — те, чья каждая страница Ее певучим веет волшебством. И с чувством благодарности горячей Ваш — и ахматовский отныне — дом Мы покидаем, став душей богаче. Май 1984 |
|
Стук ее каблучков затихает на сумрачной лестнице. На прохладной площадке я молча смотрю ей вослед, Ей, моей однокашнице, моей милой ровеснице… Вновь увиделись мы после страшных и горестных лет. Тает белая ночь. По Неве проплывают мерцания. Я стою у подъезда. В душе моей поздняя грусть. Ах, как быстро окончилась наша встреча-прощание. И опять мы расстались. Быть может, навеки. Что ж, пусть. Май 1984 |
|
Италия! Хоть в ней Вы не бывали, — Далекий край! — Но ясность синевы Ее небес когда-то воспевали, «Мой дом» уже заканчивая, Вы. О ком тогда Вы с болью вспоминали И плакали на берегу Невы? Суровый год! Год гнева и печали. Его не скрыть под зеленью травы! Еще хранят янтарь и черепаха* В руках у Вас поэта чистый жар, Не знавшего перед судьбою страха. Есть в Вашей книге и другой Ваш дар: Надежды мирной, радости знакомой — Алтарь любви, уют родного дома. Пускай же много добрых долгих лет Покой и счастье остаются с Вами. Еще для нас, немолодых, свой свет Льет солнца луч, скользя меж облаками. Бодра, свежа, с родными и друзьями… А мы Вам шлем сердечный свой привет. Услышать рады мы при нашей встрече Муз голоса и о прекрасном речи. 26 июня 1985 |
* Янтарь — четки Гумилева, черепаха — его портсигар, — их Ида Моисеевна хранила всю жизнь
|
Как жаль, что нет чудес на свете! А ведь хотелось бы порой со снежным человеком Йети Нам встретиться во мгле сырой. Не видно блюдец в поднебесье, Несущих инопланетян, А милый динозаврик Несси — Увы, один самообман. Есть «Дверь зеленая», но в щелку Страна чудес в ней не видна. И сумка сумчатому волку Уже сто лет как не нужна. А Бог теперь чудес не тратит, От мира отвратив глазок, И грустно рассуждает: «Хватит! Попробовал один разок!» 1987 |
|
Да, я поэт, я мистик. Порою Аполлон Лавровый бросит листик В нежирный мой бульон. Я благодарен чуду: Не надо голодать, И Аполлона буду Я в гимнах прославлять. 1987 |
|
На жизнь свою я не в обиде: Я видел много звезд и мест. Но так и прожил я, не видя, Как блещет в небе Южный Крест. 1987 |
| «Можем отплыть в далекий Китай». |
| Н. Гумилев |
|
Когда бы мне был выбор дан Вернуться в предсуществованье, Хотел бы я в эпоху Тан Поэтом быть — пускай в изгнанье. Как Ли Тай Бо или Ван Вэй, Я жил бы в хижине на склонах, Под кровом кедровых ветвей Пил из ручьев незамутненных. Подобно им бы, я грустил В час лунный у озерной влаги И тонкой кисточкой чертил Стихи на рисовой бумаге. И в иероглифах моих, Вставали бы, как на картине, Кумирни, гребни гор седых, И купы сосен в дымке синей. И радость мне была б одна — Когда придет монах-философ, Искать за чашею вина Решенье мировых вопросов, Чтоб чрез одиннадцать веков Поэт, как я, в Китай влюбленный, Меня включил в напев стихов «Фарфорового павильона» Август 1987 |
|
Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, — Передо мною летел трамвай. |
| Н. Гумилев |
|
Трагический все ускоряя бег, Летит машина времени поэта. Все позади: Нил, и Нева, и Лета, Все ближе, ближе двадцать первый век. Слабее зов доносится с площадки: «Остановите же сейчас вагон!» Но в отдаленье затихает звон, Рука вожатого на рукоятке. Редеют фосфорические искры, С невидимых срываясь проводов. Но нет уже ни зданий, ни садов, Лишь зев зияющий воронки мглистой. А все-таки, любимый жив поэт, Услышавший нездешний гул трамвайный, И нам дарит свой мир необычайный, Где красота, гармония и свет. Сентябрь 1988 |
|
О как белы крылья Победы! Как безумны ее глаза! |
| Н.Гумилев |
|
Пехота шла дорогой Гумилева, Где замер стук копыт его коня, И наших танков тяжкая броня Ползла неумолимо и сурово. А по ночам широк был круг багровый. Земля чернела, в пламени сгорая, И, полухохоча, полустеная, Из прусских рощ выпархивали совы. Взят Гумбинен, захвачен Танненберг, Где Гинденбург Самсонова поверг И русского солдата ждали беды. Мы возвращались через тридцать лет. Шло наступленье, и глаза Победы Безумны были, как сказал поэт. 1989 (1945 г. Восточная Пруссия) |
|
Жозе Мария де Эредиа! Вот имя, что само как стих чеканный Или кинжал с насечкой филигранной От рукоятки и до острия. Конкистадор! Вела мечта твоя Меня с тобой через века и страны. Был Ганнибалом в блеске славы бранной, Был королем среди «миньонов» я. Я видел в сини вод коралл пунцовый, Всходил туда, где вьет гнездо орел, И с каравеллы Свет увидел Новый. К нам русский не один поэт тебя привел, А твой сонет прекраснейший расцвел В достойном переводе Гумилева. 1990 |
|
Динозавры плывут, динозавры Ко мне в гости по синим волнам. Может быть, я покину вас завтра И на память оставлю их вам. Нет сребра у меня, нет и злата, Бриллиантов не сыщешь — не шарь, Но в стихах моих рифма богата, Есть и старый французский словарь. Почему не копил я сокровищ, Изводил лишь бумагу — пойми! Почему полюбил я чудовищ, Долгий век проживая с людьми? Не влекли меня слава и лавры, Лишь сонеты читал я друзьям. Динозавры плывут, динозавры, Ко мне в гости по бурным морям! Май 1991 |
| «Оставь надежду всяк, сюда входящий!» |
|
Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь III |
|
О Господи, Гороховая, Два! Какие дни, какие перемены! Теперь сюда въезжают бизнесмены И на плечах цела их голова! Адмиралтейство смотрит в кабинет. А ведь сюда, от страха бледно-серы, Входили спекулянты и эсеры, Предчувствуя: назад дороги нет. Здесь, как Харон, встречал их комендант. Храбрейшие здесь не держались стойко, Когда в шесть глаз на них глядела Тройка — Эак, Минос и средний — Радамант. Попы, кадите! Биржи, правьте бал! Садитесь в кресло главного чекиста. В высоких комнатах светло и чисто, А есть еще под лестницей подвал… Декабрь 1991 |
|
Дорогая, великой России разодрана карта. Так позорно и быстро Четвертый рассыпался Рим! Так пойдем же сегодня послушаем звуки Моцарта, А за хлебом насущным мы завтра уже постоим. Декабрь 1991 |
* * *
|
Все явственней меня мой возраст тяготит. Успеть от молока отпить хотя бы сливки! Обрывки музыки, стихов отрывки, Заката, быстро тающего, вид… 1991 |
1
|
Да, динозавров мы отрыли, Но, загрязнив моря и твердь, Под микроскопом мы открыли И нашу собственную смерть!
|
2
|
Когда непобедимый СПИД Прикончит последнего человека, Настанет минута всемирного молчания, А затем Послышится рев зверей, Крики птиц и тяжелые вздохи китов: «На кого ты покинул нас, Человек!» Июль — сентябрь 1992 |
1
|
Не нужным станет хлеб, не нужными — стихи. Отравлены моря, леса, и льды, и травы. Мы выпустим собак, затем уйдем без славы, Не искупив свои перед Землей грехи.
|
2
|
Когда нам откликнутся жители звездных планет, Увидев причаливший к ним наш кораблик стальной с письменами, И нам просигналят: «Далекие братья, мы с вами!», Чуть дрогнут земные радары, да только землян уже нет. Сентябрь 1992 |
1
|
Возрождением средневековья Окрестил бы я двадцатый век, Но таких костров и столько крови Никогда не видел человек.
|
2
|
Агасфер смотрел, как рушат Гагры И горит Пицунда, рай земной, Вспоминая злую участь Агры, В дни, когда шел Тамерлан войной. И сказал, вздохнув, иссохший, рыжий Вечный Жид, судьбу свою кляня: «Господи, что я еще увижу, Если ты не приберешь меня!» Октябрь 1992 |
|
Есть слово новое в России новой — Безмерное, оно усечено, Неполное, значения полно И сделалось зловещею основой. Как разрушения злорадный бес, Хозяином завода и прилавка, И всей страны теперь стоит Без-бес — Могущественной ставшая приставка. В ней все: и беззаконье, и бесхлебье, Бессмыслица всех замыслов и дел, Империи погибшей жалкий жребий, Которому названье БЕСПРЕДЕЛ. Декабрь 1992 |
|
Господи, что же случилось? На Невском мы словно на рынке: Книги, и книги, и книги… Какие цветные картинки! Морды нездешних чудовищ, Глаза похотливой красотки. Что же, купить, разориться, Иль выпить отравленной водки? Небо в сверкающих взрывах: Идут межпланетные войны. Мира на нашей планете Мы, видно, уже не достойны. В грудь нам уставилось дуло — Героя-злодея гримаса… Кант! И всего за пять тысяч! Да, рынок не знает отказа. Июль 1993 |
(1994 — 1997)
|
Все кипит в этом мире, все движется. Был Гораций, и был Меценат. Вот теперь и моя вышла книжица! Что же — я благодарен и рад. А весной веселеют и вороны, Повторяя друг другу: «Март, март!» А затем разлетаются в стороны, Возвещая повсюду: «Марк, Марк!» В мире есть бизнесмены и лирики. Кому легче живется? Бог весть. Но поэты еще у Невы-реки И читатели все еще есть. Март 1994 |
|
Когда-то я, склонившись над Бодлером, Был опьянен его «Цветами зла». И рядом с ним — да будет боль светла! — Босх для меня стал мужества примером. Дав жизнь еще невиданным химерам, На полотне, где дым, огонь и мгла, Он разместил чудовищ без числа, Подобных жабам, птицам и пантерам. Там грешников терзая всех подряд, Они их рвут, и клювами разят, В колодцах топят, гонят обожженных, Казня за ложь, за алчность, блуд и спесь. Но почему прекрасны даже здесь Тела его красавиц обнаженных? Март 1994 |
|
В моей квартире петербургской Храню на письменном столе Я аммонит эпохи Юрской, Родившийся в подводной мгле. Над ним шумели океаны И горы восходили в синь, Лесные плавали туманы И пламенел песок пустынь. Над ним вставали, расцветали И погибали города, Друг друга армии сметали, С любовью рядом шла вражда. Все человечество грозою Над ним прошло… Но вот, отрыт, Мне о далеком мезозое Рассказывает аммонит. Апрель 1994 |
|
Есть много звезд с названьем «Бета», Есть много разноцветных «Альф» — Зеленых, голубого цвета И розовей весенних мальв. Там в телескопное оконце Глядит ученый, мудр и сед: Есть жизнь ли на планетах Солнца? Быть может, да, быть может, нет… Ноябрь 1994 |
1
|
В дымящемся разбитом Истенбурге Я подобрал на площади соборной Старинного осколок витража, И сквозь него я посмотрел на небо, И цвета крови было это небо, Как накануне Страшного Суда. Я подобрал молитвенник латинский, Но только мне блеснуло слово «Deus», Как наш полковник крикнул: «По машинам!»
|
2
|
…И Ангебург мне вспомнился сожженный. На ступенях разрушенного дома Сидела немка-девочка. Она, Меня увидев, спряталась пугливо. Когда же я, вздохнув, присел на камни, Вдруг на колени прыгнула мне кошка И, поглядев в глаза мне, завела Блаженную кошачью песню мира. 1995 |
|
Мелеют моря, исчезают и звери, и птицы. Бетонные башни на месте полей и лесов. На наших глазах изменились империй границы, И люди у новых стоят пограничных столбов. Мы видели все. Нам понятна судьбы неизбежность. И молодость наша, и силы остались в былом. Но в наших сердцах сохраняются верность и нежность — Пока до конца мы с любимой подругой идем. Март 1995 |
|
Когда, уже с рукою занесенной, Разгневанный вконец, захочет Бог Метнуть в наш мир свой пламень электронный, Чтоб на сей раз никто спастись не мог, Тогда, увидев дом многооконный, А за окном — полночный огонек И женщину с носком в руках за штопкой, Задумается Он над красной кнопкой. 1986-1995 |
* * *
|
Есть удивительные женщины — Пусть их немного. В них оправданье человечества И даже Бога. И пусть мне скажут: «Дай примеры нам. Они — какие?» Отвечу голосом уверенным: «Вот — Мать Мария» 1995 |
|
«Теодицея» — оправданье Бога. Я Лейбница высокий труд читал И диалогу тонкому внимал, Дивясь красе отточенного слога. Цитат латино-греческих так много! Цепь доказательств выше всех похвал. И атеист бы тут не устоял, Сраженный логикой изящно-строгой. А все-таки: зачем Творцу нужна Хотя бы Югославская война? Июль 1995 |
|
Что же, прощайте, и зауролофы, И мозазавры, и эласмотерии. Вам посвящал я живейшие строфы, И не считал я вас мертвой материей. Август 1995 |
|
Еще вчера роняли слезы, А нынче — светятся березы, И тихий звон уходит в синь — Оркестра медного осин. Октябрь 1995 |
|
Его положили у входа. Все в корпусе было полно. |
| Борис Пастернак |
|
А медицинская сестра, Как ангел света и добра… |
| Поль Верлен |
|
Верлен и Пастернак — вот имена! Помилуй Бог! Мне с ними не сравниться! Но есть у нас и общее — больница Под занавес поэту суждена. Измыслил же болезни Сатана! Казалось бы, приходишь исцелиться, Но тело дряхлое, и кровь едва струится. Плоть — никуда: состарилась она… Сам врач, я понимаю всех врачей, Наигранную бодрость их речей. Люблю ж моих заботливых сестричек, То стройных сосенок, то невеличек. А по ночам гляжу в оконный мрак, Как до меня — Верлен и Пастернак… Февраль 1996 |
|
До Бога и Человека В дремучем земном раю Когда-то жили драконы, Охотясь на дичь свою. Когда-то жили драконы, Был слышен их рев и вой. Питались одни сладким мясом, Другие — горькой травой. Повсюду жили драконы, Был долог их грозный век. Но вот уже царство Бога, Кем создан был Человек. И хоть с Рождества Христова Две тысячи лет прошло, Так мало добра на свете, И всюду на свете зло. Насилие, голод и войны. А сколько молящих глаз! Драконы жили, драконы, И вновь оживают в нас. Апрель 1996 |
|
Да он уже идет — Армагеддон! И рядом скачут всадника четыре, В туманном Альбионе и в Алжире, В Нигерии, где воздух раскален. Нет больше правых? Каждый осужден, Повсюду смерть. Стрельба в безумном тире — На улицах, на площадях, в квартире, В машине, взявшей только что разгон. Струится кровь на площадях базарных, Лязг, топот, грохот армий регулярных. Ты крова ищешь, бедный человек? Меж тем незримый, тихий всадник — пятый — В отчаянье повергший век двадцатый, Спид-Эйдс — въезжает в двадцать первый век! Апрель 1996 |
|
Где-то есть отдел Поступков Добрых, А уж в нем компьютер совершенный, Он считает лучше всех японских, Долговечней всех американских. Подарил игрушку ты ребенку, Воробьям насыпал хлебных крошек, Накормил бездомную собаку, Женщине цветы поднес с улыбкой — На экране голубом лишь плюсы, Минусов он никому не ставит. Все тебе зачтется. Только помни: Есть еще отдел и Злых Поступков. Май 1996 |
ТРОГЛОДИТ
|
Не надо Ни устно, ни письменно Высмеивать Господа Бога. Быть может, мысль о Высоком Помощнике Возникла в мозгу старого троглодита После долгой и опасной охоты, Вечером, у костра, На котором жарился мамонтенок. Апрель 1996 |
ЗООСАД
|
Почитав Канта, Иду с внучонком в Зоосад. Ах, обезьяны! И тут мой достойный отпрыск Бросает им яблоко. Красивое, красно-зеленое яблоко. Седой краснозадый самец Тут же съедает его на глазах У своих жен и ребятишек. «Этики» он не читал. Июнь 1996 |
НАЦИОНАЛИСТ
|
Я становлюсь в гордую позу И говорю: «Ненавижу националистов!» Но вот, я читаю: Несчастный араб-камикадзе У моря, у Красного моря, Взорвал автобус с еврейскими ребятишками В надежде оказаться в раю, у Аллаха, Где можно вечно пировать и спать с прекрасными гуриями. И в эту минуту Я ненавижу всех арабов… Июнь 1996 |
|
Взрывы, взрывы, взрывы, взрывы — Смерти крик нетерпеливый. Больше, больше, больше, больше! Взрывов нет пока лишь в Польше. Выше, выше, выше, выше! Взрыв взвивается до крыши. Разом, разом, разом, разом! Станешь прахом, станешь газом. Как? Еще вы живы, живы? Взрывы, взрывы, взрывы, взрывы… Июнь 1996 |
| Зачем в названьях звезд отравленные звуки? |
| К. Бальмонт |
|
Я звездочетов слушаю советы С улыбкою. Ведь я не верю сам Ни Близнецам, ни Рыбам, ни Весам, Ни в добрые, ни в грозные планеты. Астрологи, любовники, поэты Пускай глаза возводят к небесам, — О звездный мир! В чудовищном огне ты Сгораешь не по дням, а по часам. А на земле, где свежий рай зеленый, Когтят нас Львы, и жалят Скорпионы, Подстерегают меткие Стрельцы, Невинных Овнов ждет драконов чрево, А Козерога оседлала Дева И на закланье кормятся Тельцы! Июнь 1996 |
|
Сад наш бедный, ты в кольце бетона. Нам тропинки памятны твои. Северной весной бледно-зеленой Хорошо в нем пели соловьи. А теперь растащены скамейки, Вырублены пышные кусты… Но еще в березовой аллейке Остается столько красоты! Июнь 1996 |
|
Фиолетово-розовый Я люблю гравилат, Мне его колокольчики Молчаливо звучат. И звездчатку нежнейшую Я люблю средь травы, Да и лапки гусиные, Как мне нравитесь вы! А татарник таинственный В пышной шапке своей? И репейник воинственный, Страж осенних полей. Июнь 1996 |
* * *
|
Созвездий огненные крылья… Но разве в мире есть нетленное? Сияющей и черной пылью Вся переполнена Вселенная. Июнь 1996 |
* * *
|
Мое кресло вращается, Как на оси Земля. Скоро век мой кончается — В голубые поля! Июль 1996 |
|
Так как же нам назвать наш век? Век всемогущего атома? Век мировых войн? Век тиранов и террористов? Век, когда с неба достали Луну? Все верно, только не век милосердия. Каким он будет — Двадцать первый век? Быть может, веком торжества ислама? Быть может, веком покоренья Марса? А век исчезновения озона? (Как хорошо дышалось нам в грозу!) Не век ли он последнего поэта? Июль 1996 |
1
|
Людмила Дербина и Николай Рубцов. Она еще жива, он — в мире праотцов. Вот жертвы русского трагического быта! Сказать — жена и муж! Убийца и убитый… Теперь же, рядышком, на полке у меня Стоят, красу стихов своих храня.
|
2
|
А к поэтов судьбе возвращаюсь я снова. Вот Елагин Иван, вот Людмила Титова. Вот, обнявшись, по Киеву вместе идут, О любви, о поэзии речи ведут. Были радостью встречи, прощания — горьки. Что ж — старуха она. Он — в далеком Нью-Йорке. Больше нет их… На полке они у меня Встали рядом, в стихах свои чувства храня. Июль 1996 |
|
Не ушла наука от удара, И пришла безрадостная весть: Гибель электронного Икара, Гибель «Марса-96». Засверкали огненные краски, В миг, когда он падал в океан. С острова таинственного Пасхи Видел все носатый великан. Высоко плеснули волн изгибы, Зашипев, обломки шли ко дну, И метнулись золотые рыбы, Уходя поспешно в глубину. Не нашли акулы сладкой пищи — Человеческих ни рук, ни ног, Только долго в поисках жилища Стенки капсул щупал осьминог. Да, теперь, уж сколько я ни старься, Не узнаю, видно, вот беда, Есть ли жизнь на знаменитом Марсе И была ли вообще когда… Ноябрь 1996 |
* * *
|
Плавлюсь я, словно золото в тигле, Но монетой еще не звеня. Ах, настигли меня, ах, настигли, Ах, настигли хворобы меня! Август 1996 |
* * *
|
Кошки в нас не утратили веру. Подбираются к нам в тишине, И — прыжок на колени к Вольтеру, К Робеспьеру, а позже — к Бодлеру, А теперь — на колени ко мне. Январь 1997 |
|
В ожиданье ненастного мрака Под секущим холодным дождем, Под забором застыла собака В ожидании горьком своем. Выпадали ей в жизни удачи — Угощенья и ласки детей, И хозяйка веселая дачи Под конец ей казалась своей. А когда приезжали к ней гости, Были общими радость и пир. Ах, какие кусочки и кости, И похлебки наваристой жир! Проходил философской походкой Кот с хвостом и крутым, и густым, Восхищаясь окрестной красоткой, Говорил: «Все проходит, как дым». Но однажды, в сиянии лака, Укатила машина с гудком… И стоит под забором собака В ожидании горьком своем. Февраль 1997 |
|
Щиты и кольца — трилобиты, Океанические жители, В прибрежный ил полузарыты, Уже чудес первичных зрители. И, сквозь кристаллы глаз фасеточных И набегающие воды, Вы первые из многоклеточных Солнц древних видели восходы. Февраль 1997 |
|
В торжественно-протяжном тембре Звучат названия эпох: Карбон, Девон, Силур и Кембрий… Они прошли, как сон, как вздох. Медузы, словно привидениья, Кораллы, рыбы — мир был мой, Но жгучее, как боль, стремленье Победно овладело мной. Я ясно помню, как на берег Меня прибоем вынес вал, И я в ямбическом размере Вдруг захрипел и задышал. Февраль 1997 |
|
Ты нам грозишь последним часом, Из синей вечности, звезда! |
| А. Блок |
|
Над облаками серебристыми, Над христианами, буддистами, Над мусульманами, евреями, Над праведниками и злодеями, Над стариками и младенцами, Над русскими и над чеченцами, Над сербами и над хорватами, Над правыми и виноватыми, Над храмами и лупанарами, Над стадионами и нарами, Над миром боли и стыда Как вестник близкого Суда Плывет косматая звезда. Март 1997 |
|
Нас приглашают: — Ждем, привет! Мы благодарность выражаем. — Так вы приедете? — Ах, нет, Ведь больше мы не выезжаем. — А все же поглядим, мой свет, Мы на комету Хейла-Боппа: Лишь через тысячи две лет Ее увидит вновь Европа. — Ах, зрелища прекрасней нет. Мы чуть ее не упустили. А говорят, она из пыли От недоделанных планет. — Да, хвост ее, конечно, пыль В масштабах Божьего жилища, Зато наделал он пылищу Длиною в миллионы миль! — Мне холодно, домой пойдем, Полюбовались мы кометой. А хорошо, что не задетой Земля осталась — и наш дом. Апрель 1997 |
2000
|
Я век почти держался стойко. Но, Господи, увижу ль я, Что единица стала двойкой, И что за нею — три нуля? Ноябрь 1996 |
1999
|
Да, дни мои уже в остатке, С хворобой мне не совладать, И в цифре века три девятки Друзья, мне, видно, не видать… Август 1997 |
|
На небесах, быть может, нет ни Бога, Ни ангелов Его пламеннокрылых, Ни трубачей, Ему гремящих славу, Ни с золотыми нимбами святых. Но вижу я у смертного порога, Здесь, на земле, где Зло творит расправу, А Разум с ним уж справиться не в силах, — Святых людей и даже много их. Январь 1997 |
