Этот роман не самый продолжительный в моей жизни: он длился лет тридцать и, как всякая страсть, иссяк, так бывает всегда, просто человек иногда умирает раньше, чем любовь. Он начался с «пятачка» моего детства: старый дом на Большой Зелениной с тремя дворами, маленький садик с чугунной решеткой, почти всегда запертый на замок, дровяные сараи на заднем дворе… Потом, с расширением географии моих прогулок, я лучше узнавал и предмет моей страсти: соседние проходные дворы с их таинственными лестницами, подвалами и чердаками, мир за мостом — Крестовский и Каменный острова, ЦПКО. Тогда я еще не знал, что это любовь, т. е. я уже влюблялся в девчонок, но думал, что это стыдно, мог ли я признаться себе, что и это любовь; просто, когда приезжал летом с дачи, от грохота трамваев, пыльных смерчей и чахлых кустиков в дворовом садике почему-то щемило сердце и постыдные слезы закипали в глазах.
Осознание предмета страсти пришло лет через восемь, в классе девятом: именно в это время начался собственно, роман с городом. О, это был «группен-секс»: мы своей компанией часами бродили по старому Петербургу, центральной части города и его окраинам, открывая для себя все новые и новые его уголки, архитекторов и стили. Это увлечение продлилось у меня всю юность и молодость, как и всякая страсть, оно имело свои приливы и отливы, и точнее всего его было бы охарактеризовать словами «любовь-ненависть». То есть уже тогда я неосознанно чувствовал, что, как властная женщина, город все равно подчинит тебя, и для себя же лучше полюбить его… пока ты не в силах ему противостоять.
По мере долгих увлечений я открывал для себя петровский Петербург и Петербург героев Достоевского, город народовольцев и город Блока и Белого; нигде в мире, наверное, реальное и придуманное так не переплелось. Невероятно, но я мог посмотреть на вечно реставрируемый Спас-на-Крови с того места, где Соня Перовская взмахнула своим платочком… И, мягко подпрыгнув на стыке рельсов, целая Империя понеслась по другой колее навстречу своей неслыханной кровавой судьбе… А в другой, благополучной ее судьбе нас с вами и не было бы вовсе.
Я к тому времени узнал много нового и про дом, в котором жил: например, в соседней квартире перед Первой мировой жила молоденькая Лариса Рейснер, редактировавшая какой-то маленький журнальчик («Рудин», кажется), к ней по литературным делам приходил Александр Грин. Ну, героиня «Оптимистической трагедии» вовсе не была героиней моего романа, но Грин!.. Подумайте, в квартиру рядом с той, где я прожил 23 года! Это было невозможно представить, такие вещи не проходят бесследно, оставляют какой-то материальный или нематериальный отпечаток на окружающем, не растворяющийся бесследно с годами.
Это чувство во многом определило мою жизнь: когда лет через десять-пятнадцать актуальным стал вопрос об отъезде, не в последнюю очередь мой выбор определило ощущение, что я не смогу прожить без широкого, не охватываемого одним взглядом вида с Троицкого моста на Петропавловку и Стрелку. Я ошибался тогда: прошло еще много лет, и я знаю теперь, что смог бы прожить без Петербурга. Теперь я могу спокойно пройти и мимо своего дома на Зелениной; тут и то, что с возрастом мы становимся менее чувствительны, и то, что привычка жить со сжатым, как кулаки, сердцем не проходит даром.
Я прочитал в молодые годы довольно много книг о городе, и в большинстве своем они оставляли меня в состоянии глубокого неудовлетворения. Те, что претендовали на научность, были сухи и, несмотря на кажущуюся информационную полноту, мало что давали сердцу, было что-то в этом городе такое, не рассказав о чем, автор создавал впечатление недоговоренности о главном, о какой-то глубинной сути описываемого. Те же, что претендовали на доходчивость для «простого читателя», то ли в силу специфики времени, то ли в силу специфики их создателей уж и вовсе заставляли вспоминать о глазах, по выражению Булгакова, «скошенных от постоянного вранья». Разве что иллюстрации в этих книжках иногда бывали хороши, но сие мало зависело от автора и редактора.
И вот я дожил до выхода в свет современной книги о Петербурге, реально претендующей на то, чтобы строго, сдержанно, но и страстно и лирично рассказать не только о городе, его истории, жизни его обитателей в этой истории, но и о том, что зовется «душой Петербурга». Я держу в руках небольшой по формату, увесистый, с академической простотой оформленный томик: отличная бумага, красивый шрифт (печать, правда, бледновата), прелестные иллюстрации и полезный указатель в конце. Это «Записки о Петербурге» Елены Игнатовой, вышедшие в издательстве «Культ-Информ-Пресс», если не ошибаюсь, пилотное издание в серии «Энциклопедическая библиотека Санкт-Петербург-2003». Я понимаю, чем мне так понравилась книга — отсветом так хорошо знакомой мне по сокровенному опыту неперегоревшей любви к городу, страсти, не погребенной под объемом информации, поразительной для компактного томика.
А информация, сообщенная в «Записках», поистине уникальна. Хотя книга наполнена цитатами из произведений и воспоминаний современников описываемых событий, они так подобраны и скомпонованы (я представляю, как непросто это было сделать), что создается впечатление, что говорит рядовой горожанин, которому за триста и который рос и менялся вместе с городом, органично менялись его речь и воззрение на мир, и только одной привычке он не изменял: бескорыстно доверять увиденное бумаге.
Но, конечно, дело не только в информации. Эту книгу написал очень свободный человек. Только внутренне глубоко свободный человек, ни в слове, ни в мысли, ни в деле не поддавшийся давлению тех, советских обстоятельств, может в теперешних постсоветских — без оглядки на новые штампы и идеологемы, с любовью и пониманием писать о Белинском и Герцене, петрашевцах и народниках и, не разделяя их взглядов, с грустью и сожалением — о народовольцах; может писать о словно рука об руку ведущих Российскую империю к крушению последнем императоре со своим окружением и большевиках. И никогда и ни в чем Игнатовой не изменяет точное нравственное чувство. «Милость к падшим» никогда не оставляет ее, вне зависимости от того, как она относилась к ним до того, как они стали гонимыми и отверженными, будь это народовольцы, ведомые на казнь, или Николай с семьей после отречения от престола. И так же никогда не оставляют ее гнев и презрение к черни, готовой втоптать в грязь вчерашних кумиров, волею обстоятельств утративших свою харизму.
Эту книгу написал глубоко религиозный человек. Это та внутренняя, не напоказ религиозность, выросшая в человеке в результате собственных духовных поисков, а не в одночасье, как сорняк, прущий из-под земли, когда стало можно и модно. Когда Елена Игнатова пишет, скажем, о Ксении Петербургской или Иоанне Кронштадтском, то делает это так сдержанно, но вместе с тем с такой внутренней силой и с таким глубоким личным чувством, что даже убежденный атеист задумается, пожалуй, об обоснованности вынесенных из школы представлений о таких людях как об «убогих», адептах реакции и мракобесия. Пожалуй, именно здесь сознательно сдерживаемое и все же прорывающееся личное чувство производит на читателя самое сильное впечатление.
И, наконец, эту книгу написал большой поэт. Дело не в том только, что Елена Игнатова — автор замечательных поэтических сборников «Стихи о причастности», «Теплая земля» и «Небесное зарево», изданных в Париже, Ленинграде и Иерусалиме, и в этом качестве ее известность давно перешагнула границы России. То, чем и является настоящая поэзия, т. е. нечто гораздо большее, чем умение рифмовать, поэтический взгляд на мир оказываются поразительно адекватными этому удивительному городу. Эта поэтическая интонация, чуть просвечивающая сквозь строгую ткань повествования, придает «Запискам» неповторимый колорит.
Это очень грустная книга. Она не случайно обрывается на 20-х годах, когда насильственная попытка обрубить исторические корни, более двух столетий питавшие душу Петербурга, хотя и не завершилась полным успехом, но все же нанесла тяжелые раны облику города и его обитателям. Вся нелегкая история города, описываемая Еленой Игнатовой, укрепляет ее робкую надежду на то, что раны эти не смертельны. Но все здесь зависит от нас, теперешних жителей Петербурга, и от наших детей и внуков, его будущих жителей. И книга «Записки о Петербурге» — большая поддержка в трудной борьбе за это исцеление.
1996, Петербург;
помещено в сеть 28 октября 2018
газета ЧАС ПИК (Петербург) 1996.
