Предположим, на пустыре у рынка, что перед твоим домом, со скрипучим трамвайным кольцом, которое ты должен пересечь, минимум, два раза в день, на работу и с работы, у твоей дочки потребовали денег, а когда их оказалось мало, попытались затащить в подвал, и она еле вырвалась, и впала в квартиру с окровавленной головой, и у тебя потемнело в глазах, и ты выскочил во двор, где уже никакого нет, и остывая, понимаешь, что в руках у тебя тоже ничего нет, даже молотка… На пустыре, где двое рослых ребят, отошедших от пивного ларька, свалили с ног и попинали твоего тестя, инвалида войны: им показалась подозрительной его национальная принадлежность, и он, придя домой, еще долго дрожал от унижения и бессилия, он недолго прожил после этого, и, кто знает, на сколько этот случай укоротил ему жизнь… На пустыре, где тебе и самому пару-тройку раз набили морду, в последний раз совсем недавно, ты встречал жену с троллейбуса, и они шли навстречу впятером, и двое, что по краям, заходили с боков, и ты не сумел, не смог заставить себя свернуть и об одном молил Бога, чтобы жена вышла из-за угла не сейчас, позже… сломанное ребро еще с месяц не давало тебе глубоко вздохнуть. В первых двух случаях милиция даже делала какие-то формальные телодвижения, но, в общем-то, их можно попытаться понять: мелочевка… обошлось — и обошлось.
Ты мог бы пойти в Апрашку, и купить там газовый пистолет, ты и настоящий мог бы там купить, да у тебя нет на это нужной суммы и не уверен ты, что сумеешь выстрелить из настоящего в живого человека. Но нет — ты подвержен иллюзии, что надо пытаться хоть в какой-то степени быть законопослушным гражданином и не становиться на один уровень с преступниками. Ты обходишь несколько оружейных магазинов, находишь на редкость дешевый отечественный пистолет, разговариваешь с вежливыми подтянутыми продавцами; да, нужна лицензия, перед этим надо собрать справки из псих- и наркодиспансера, нужно закончить курсы, где-то далеко, на Варшавской, но если вам недосуг — сами выпишем, нет, не просто так — 50 тысяч. Ты идешь в только что открытый консультационный пункт по вопросам средств безопасности, и вежливый седой гражданин из вневедомственной охраны минут 15 тщательно консультирует тебя, в числе прочего важно подтверждая: да, да, курсы на Варшавской…
Ты звонишь в диспансеры, и в психиатрическом с тихим вздохом говорят: Пока бесплатно… А в наркологическом: 30 тысяч, и ты, уже зная, что в других берут всего лишь 5 тысяч — за справку о том, что ты не состоишь у них на учете — выписывает сестра тут же в регистратуре, проверив отсутствие карточки, начинаешь звонить в рай- и горкомитеты по здравоохранению, в результате чего выясняешь, что тебе пытались всучить справку о том, что ты полностью освидетельствован по психонаркологической части, каковая справка тебе бы ни при каких обстоятельствах не пригодилась бы.
Ты идешь к инспектору лицензионно-разрешительной системы УВД своего района и заполняешь бумажки, среди прочего эта милая женщина говорит, что никакие курсы и на фиг не нужны, и выдает задание участковому инспектору милиции на предмет проведения им проверки, в ходе которой должно выяснить, как ты характеризуешься по месту жительства и как характеризуется поведение и образ жизни лиц, проживающих совместно с тобой и имеется ли у тебя металлический или деревянный ящик для хранения приобретаемого смертоносного предмета. Ты продолжаешь попытку законопослушности и объясняешь, что, как и сотни тысяч других граждан, проживаешь не по месту прописки, а у жены, на том самом злополучном пустыре, и как тут быть. И милый инспектор, глядя куда-то вбок, говорит: А это как договоритесь с участковым… И ты пропускаешь ее слова мимо ушей. О, как невнимательны мы в быту! Учил же, пророчески учил нас Александр Блок: Слушайте музыку революции! Это сама революция тихим голосом инспектора вещала тебе: А это как договоритесь… Но пока мимо, все мимо.
И ты битых два дня пытаешься поймать участкового (дежурный так и говорит: Ловите…), пока с твердой решимостью стоять (в смысле, сидеть) насмерть не усаживаешься перед дверьми кабинета начальника, за которыми происходит загадочный развод (дежурный обещал: Ну, полчаса — 40 минут…), который длится 3 часа без малого, и выслушиваешь доносящиеся из-за дверей бесконечные прения об учете переработок, и нет в тебе злобы и ожесточения: за двадцать лет, в течение которых ты раз в месяц выходил на дежурства в дружину, ты понял, что мало какая работа может сравниться с собачьей работой участкового. Но, наконец, выходит и «твой» участковый, и ты объясняешь ему ситуацию, и он не берет бумагу, адресованную ему, а оценивающе смотрит на тебя и говорит: Ну, пройдемте ко мне, попытаемся решить этот вопрос, и в своем кабинете начинает вести длинный разговор о формальной невозможности ответить на вопросы рапорта, раз ты фактически не живешь по месту прописки, и расспрашивает тебя о твоей работе и о зарплате, и снова говорит о том, что не может, нет-нет, никак не может ответить по существу, и не подумайте, что я вас напрягаю, но попробуйте меня убедить… и снова с нажимом про то, что он тебя не напрягает. И тихая музыка революции уже начинает еле внятно пробиваться к твоему слуху. Нет, ты не имеешь желания «убеждать» участкового, ты идешь домой, прокручиваешь кассету своего маленького диктофона назад (все же не такой ты лопух, как думает участковый), нет, ты не ошибся: …а это как договоритесь …я вас не напрягаю… попытайтесь меня убедить…
И снова в твоем сердце не озлобление, а только жалость. Эх, участковый, участковый! по малости прожитых лет и прочитанных книжек, а, главное, по острому нежеланию думать о том, что видит и слышит, он еще ничего не знает о великом законе возмездия, про который на Западе говорят «грех», а на Востоке — «карма», и про который одинаково ведают и верующие, и атеисты, если только они не слепы и глухи, как он. Он еще ничего не знает о том, что за все на этом, как его родное отделение милиции, заплеванном и загаженном нами белом свете, приходится платить, и цену назначает отнюдь не Уголовный Кодекс. И, может, когда-нибудь придет и к нему прозрение, да будет… ты хотел написать «поздно» и не решился. Может, и есть над нами жалость, подобная твоей, только безмерно больше и чище, для которой не существует этого «поздно», а, может быть, и нет.
И ты снова идешь к инспектору разрешительной системы, и она в некотором замешательстве после твоего рассказа (смотрит на тебя, как на полного идиота), выдает тебе (нет, не сразу: зайдите на следующей неделе) направление к участковому по месту твоего фактического проживания, но он ей не подчинен, и, может, напишет рапорт, а, может, скажет: … не входит в круг моих служебных обязанностей, и ты выйдешь под серое нависшее петербургское небо января, и может, как это уже бывало, сублимируешь все в волшебную магию слов, ну, жил ты без пистолета и проживешь, много ли еще осталось?.. А, может, уже внятно, в полную силу достигнет твоего слуха доносящееся с этих родных, близких, рукой дотянуться, небес, нестерпимое громыхание мирового оркестра, разрывающая барабанные перепонки музыка революции…
…И тогда ты пойдешь в Апрашку.
6 января 1996, Петербург;
помещено в сеть 27 октября 2018
