В лондонскую гостиницу Crown Plaza я ехала с привычным набором представлений. Было среди них и такое: Кисин — гений, мастер, чародей и виртуоз, а гении обычно самоуверенны. Мировая слава приучает артиста к интересу публики и журналистов, укрепляет веру в себя. Однако мой собеседник показался мне человеком скорее застенчивым. Выглядит он куда моложе своих 30 с небольшим, а держался вначале немного скованно. Мы уселись в небольшой гостиной, где была не слышна музыка тапера, игравшего в главном холле. На мое замечание о том, что застольные беседы всегда интереснее ученого доклада, Евгений настороженно соглашается…

— Большую ли роль сыграла в вашей музыкальной карьере семья? Ведь не всякий человек, родившийся музыкантом, становится им.

— Надо полагать, что не всякий…

Кисин отвечает медленно, словно с трудом подбирая слова.

— Кто ваши родители?

— Мама преподавала фортепьяно в одной из детских музыкальных школ, папа был инженером, начальником цеха на заводе.

— Музыкальные дарования часто обнаруживаются случайно. Как было в вашем случае?

— Старшая сестра занималась на фортепиано, а я слушал. Вначале родители удивлялись, что я такой спокойный ребенок. А поняли они, в чем дело, тогда, когда в один прекрасный день (мне было 11 месяцев) я вдруг запел — по слуху спел тему фуги Баха, которую сестра тогда разучивала. Потом я начал петь все подряд…

Мой собеседник слегка оживляется, скованность проходит.

— Еще до того как начали говорить?

— Да, еще до того, как начал говорить. Причем говорил я в младенчестве так, что никто, кроме членов семьи, не мог меня понять. А вот пел чисто. Хотя сейчас у меня, несмотря на мою любовь к пению, голоса нет. А в два года и два месяца, когда я немножко подрос и уже мог, стоя на полу, достать рукой до клавиатуры, я начал играть. Таким образом, мои способности проявились очень рано.

— А какие эпизоды из детства вам запомнились? Может быть, не обязательно, связанные с музыкой…

— Один из них связан с музыкой. Мне было года три с половиной. Помню, как я сидел за роялем, импровизировал что-то, пел и играл. А мой отец меня записывал. Я пел, в частности, «Светит незнакомая звезда». Помню, как папа прокрутил пленку, включил, зазвучал мой голос (я старался петь низким голосом), а папа сказал: это ты пел позавчера…

— Вам всегда было ясно, что вы станете музыкантом?

— Нет, мне совсем не было ясно, я об этом не думал в раннем детстве. И мои родители совсем не хотели, чтобы я учился музыке. Моя сестра училась музыке (она старше меня на 10 лет), мама понимала, какой это тяжелый труд, поэтому родители хотели, чтобы я пошел по другому пути. Мама меня сама никогда не учила. Но муж одной ее сослуживицы, который преподавал в бывшем институте Гнесиных (сейчас это российская академия музыки), — очень известный педагог, зовут его Евгений Яковлевич Либерман. Он даже сам пробовал меня учить, но из этого ничего не вышло, потому что, как он сам признал, обучение детей, в отличие от студентов вузов или даже подростков, было не его поле деятельности. Но он рассказал обо мне преподавательнице гнесинской десятилетки, Анне Павловне Кантор, и уговорил ее послушать меня, даже не предупредив мою маму. Рассказал он ей об этом тогда, когда ничего изменить уже было невозможно. Итак, меня привели в школу, вначале меня послушала Анна Павловна, потом она пригласила других педагогов, и меня приняли в школу — в возрасте 6 лет. Эту школу я и закончил. А потом, когда пришла пора мне заканчивать школу, то Гнесинский институт, его администрация, предложила Анне Павловне продолжать заниматься со мной уже в рамках института.

— А кто из женщин оказал на вас наиболее сильное влияние в жизни, а не в музыке?

— Мама, конечно, но и преподавательница Анна Павловна Кантор. У нее своей семьи не было, и она после смерти своей приятельницы (тоже преподававшей в гнесинской десятилетке, ее звали Елена Самойловна Эфрусси, они 30 лет жили в одной квартире) перебралась к нам. Ну… и романы с женщинами тоже играют большую роль в моей жизни. Хотя невесты у меня пока нет. У нас, артистов, вся жизнь подчинена искусству, искусство требует жертв со стороны артиста. И соответственно, жизнь с людьми искусства тоже требует жертв, на которые не каждый пойдет, женщина это или мужчина.

— Кто ваши любимые композиторы?

— О, их много!

— Когда много, это значит, что нет особенно любимых?

— Я могу назвать с десяток: Бах, Моцарт, Шуберт, Шопен, Шуман, Лист, Брамс, Мусоргский, Чайковский, Рахманинов, Скрябин, Прокофьев, Шостакович — так, наверное. Но вы понимаете, даже у тех композиторов, которых я не перечислил как любимых, есть вещи, которые принадлежат к числу моих самых любимых произведений. Например, скрипичный концерт Сибелиуса.

— Как вы относитесь к тому, что Баха, например, исполняют в джазовом стиле? Вы считаете это профанацией — или новым словом в искусстве?

— Смотря как это сделано! Есть очень остроумные переложения, я с удовольствием их слушаю.

— Какие пианисты оказали на вас влияние?

— Многие. Когда я работаю над репертуаром, я стараюсь слушать как можно больше записей в различном исполнении. Это позволяет пианисту учиться говорить на музыкальном языке по-своему… Если взять из ныне живущих, то я очень люблю Марту Аргерих, Даниэля Баренбойма, Раду Лупу, Кристиана Циммермана, Владимира Ашкенази… Есть два пианиста, которые сделали не такую большую карьеру, как те, кого я перечислил, но я считаю, что они заслуживают большего: это американский пианист Ричард Гуд (Goode) и российский пианист Григорий Соколов. Если же говорить о пианистах прошлого… то возьмем, например…

— Рихтера?

— Ну, Рихтера, само собой… Все зависит от репертуара. Вот, возьмем ту программу, которую я играю с 2001 года и продолжаю играть в этом году. Она включает в себя до-мажорную токкату, адажио и фугу Баха-Бузони, первую сонату Шумана и «Картинки с выставки» Мусоргского…

— Это то, что вы играете в конце мая?

— Да, я играю ее в Лондоне 29 мая 2002 — и раньше, тоже в мае, в других городах Британии, а также в Дублине (9-го — в Бирмингеме, 12-го — в Дублине, 16-го — в Глазго, 20-го — в Манчестере). Так вот, из всех записей токкаты Баха-Бузони, которые я прослушал, наибольшее впечатление на меня произвела запись Владимира Горовица. Что касается сонаты Шумана, то это были три записи Эмиля Гилельса. А «Картинки с выставки» произвели на меня наибольшее впечатление в исполнении Рихтера и современного пианиста, в свое время завоевавшего первую премию на конкурсе Чайковского, Барри Дугласа. Ему, кстати, именно его исполнение «Картинок» принесло первую премию. Я до сих пор помню его выступление. Сейчас я много играю третью сонату Скрябина. Из всех записей, которые я прослушал, мне больше всех понравилось исполнение французского пианиста Самсона Франсуа. Скоро выйдет мой CD с записью первой сонаты и «Карнавала» Шумана. Вот из всех записей «Карнавала», которые я слышал, самой интересной мне показалась, как это ни покажется странным, запись современной пианистки Мицико Учида, а не записи великих пианистов прошлого. А в феврале будущего года в Германии, во Фрейбурге, выйдет мой диск с записями произведений Брамса, в частности, третьей сонаты. На мой взгляд, самая замечательная запись этого произведения — американского пианиста Джулиуса Капчина, который в свое время сыграл всего Брамса.

— Бывают ли среди исполнителей несостоявшиеся гении, которые заслуживают большего признания? Например, критики попались недобросовестные, или мода на другое исполнение, или еще что-нибудь…

— Ну… я считаю, что Гуд и Соколов заслуживают большего, чем они получили. Я думаю, что их карьера сложилась не так, как могла бы, потому что они своей карьерой, как таковой, не занимались. Оба — скромные люди, для которых музыка — превыше всего.

— А не думаете ли вы, что среди знаменитостей есть дутые величины? Такие, которые создают себе имя не исполнением, а, например, эпатажем. Есть ведь, кажется, скрипачка, игравшая классику голой, в ванне с водой. В любой профессии можно прославиться с помощью внешних приемов. Представьте себе, что приходит к вам журналистка брать интервью, раздевается догола и в таком виде — с микрофоном в одной руке и магнитофоном в другой — задает вам вопросы…

(Мой собеседник смеется.)

— Ну, к искусству это, конечно, не имеет никакого отношения. Хотя некоторые выдающиеся музыканты ведут себя эксцентрично. Например, гениальный пианист Глен Гульд… Или был в начале века такой талантливый пианист Владимир Пахман, который уж так работал на публику, что дальше некуда… Однажды, во время концерта Леопольда Годовского, он вдруг выскочил на сцену, подбежал к роялю и закричал: «Нет, нет Лепольд, — это нужно играть не так!», сыграл этот кусок — и заявил ошарашенной публике, что ни с кем другим он такого бы себе не позволил, но поскольку Годовский — второй пианист мира, то он и решился его поправить…

— А черпаете ли вы из других видов искусства? влияют ли они на ваше творчество? Вот Эйнштейн, например, пиликал на скрипке (непрофессионально, конечно) и говорил, что ему это помогает в науке…

— Конечно, черпаю! Хотя невозможно сказать, что конкретно повлияло на тебя в той или иной момент. Вообще, все, что вокруг нас, отражается внутри нас, следовательно, влияет на нашу игру, хотя мы сами этого и не осознаем или не можем объяснить… Я, к сожалению, ничего другого, кроме как играть на рояле, не умею, но знакомство с другими видами искусств для меня очень важно.

— Что вы читаете?

— Ну, это как с композиторами… трудно перечислить…

— А из современных авторов?

— Солженицина, например. Но вообще я современных не очень много читаю, стараюсь прежде восполнить пробелы в классике.

— Скажите, сколько часов вы занимались в детстве и сколько времени отдаете разучиванию сейчас?

— Ну, в детстве я не очень много занимался, мне все легко давалось, и я был ленив. Память у меня хорошая. В первом классе я занимался минут по 20 в день…

— Всего?!

— Да, но все остальное время я играл на рояле просто в свое удовольствие! Потом, когда я стал давать концерты, выезжать на одних способностях стало просто невозможно. А сейчас репетиции зависят от объема работы, от обстоятельств, от того, что разучиваешь. Иногда 4-5, иногда 6-8 часов… Я вот недавно думал, что в современном цивилизованном мире профессия музыканта — особая. Многие музыканты ведь не занимаются по 8 часов в день, не говорю — еще больше (правда, у музыкантов не бывает выходных). И тем не менее, наша жизнь, пожалуй, сложнее, чем у работающих на заводе или в конторах. Там отработал свои 8 часов — и гуляй, можешь обо всем забыть. А у нас вся жизнь подчинена музыке.

— Как вы считаете, правы ли были символисты, называвшие музыку самым высоким искусством? Вот недавно компьютер написал 42-ю симфонию Моцарта, и это настоящий Моцарт, хотя не самый вдохновенный, — а новой картины Леонардо компьютер не создаст, надо полагать, и стихов Пушкина не напишет. Точно ли музыка выше?…

— Не знаю, я в теоретических рассуждениях об искусстве не силен… Хотя читаю об этом с интересом. Про симфонию, написанную компьютером, я не знал. Наверное, немало талантливых людей, способных написать музыку в стиле прошлого. Но гений-то заключается в том, чтобы самому создать что-то новое.

— А сами вы не пишете музыку?

— Нет, я в детстве много писал, да бросил. Почему? Естественно, я писал под влиянием других, перепробовал все стили и в какой-то момент понял, что не знаю, что делать дальше. Из-за этого бросил. Для того, чтобы писать, должна в голове звучать какая-то музыка, а у меня, к сожалению, этого нет.

— В начале ХХ века некоторые философы, такие как Ортега-и-Гассия и Владимир Вейдле, говорили об умирании искусства. Еще раньше американец Торнтон Веблен утверждал, что наступила эпоха показного потребления искусства, когда многие ходят на выставки или концерты только ради того, чтобы прослыть культурными людьми, а не потому, что им это нужно. Как вам кажется, правы ли эти философы?

— Нет, я сомневаюсь в том, что большая часть зала на концерте может быть заполнена такими показными потребителями, — хотя, такие люди, несомненно, есть. Я сомневаюсь, что их большинство.

— А что насчет музыкальных критиков? Ведь бывают и ангажированные критики. Были о вас такие статьи, которые вас раздражили?

— Да, были такие статьи, в которых было написано много всяких глупостей, и которые вызвали возмущение читателей, писавших об этом в газету… Но нельзя сказать, что они меня очень раздражили. Лорин Мазель мне рассказал про одного очень известного здесь критика (обо мне он написал хорошо, но не буду называть фамилию), который когда-то написал о Мазеле нечто очень недоброжелательное. А спустя много лет просил об интервью у Мазеля, когда же Мазель отказывался, критик прямо признался, что несколько лет назад не был свободен, не мог писать то, что хотел.

— Где вы по большей части живете?

— В основном в Лондоне и Нью-Йорке.

— То есть вы — гражданин мира?

— Да, как и большинство музыкантов…

— Но паспорт у вас российский?

— Да, конечно.

— А где вы больше всего любите играть, где вас лучше всего принимают?

— Меня везде хорошо принимают…

— Но где-то все-таки лучше всего?

— Знаете, кроме публики для музыканта важен еще такой фактор, как акустика зала. До недавнего времени в Лондоне, к сожалению, с этим было плохо — за исключением Уигмор-холла, где, как известно, всего 500 мест. Теперь вот отреставрировали Барбикан и значительно улучшили там акустику. Я там недавно играл в концерте, посвященном 70-летию Ростроповича, и смог в этом убедиться. Скоро собираются закрыть Royal Festival Hall и попытаться улучшить там акустику. Очень хорошие залы с великолепной акустикой — Симфони-холл в Бирмингеме и зал в Дублине. В Москве — малый и большой залы консерватории очень хороши, в Петербурге тоже замечательные филармонические залы — и большой, и малый. Мюзик-феррай (музыкальное общество) в Вене — там, по мнению всех музыкантов, лучший в мире концертный зал. Концерт-гебау в Амстердаме…

— Были ли на вашем творческом пути шипы и тернии? Горький, благословляя Бабеля на путь писателя, сказал, что этот путь будет утыкан гвоздями.

— Между писателями, композиторами и исполнителями — существенная разница. Я не могу вспомнить по-настоящему талантливых исполнителей (в отличие от писателей, художников или композиторов), которые остались бы непризнанными. Другое дело, что никакое творчество не бывает легким, у меня, конечно, тоже были трудности.

— А как вы относитесь к политике? Обычно большие артисты равнодушны к ней. Вы — не исключение? Принимаете ли участия в каких-нибудь акциях?

— Я не могу сказать, что я совсем индифферентен к мировым проблемам. Начнем с того, что я всегда голосовал, когда у меня была такая возможность. Это скромное участие в политике со стороны отдельного человека, но оно тоже участие. Что касается участия в акциях… Нет, я не сделал ничего такого, что сделал, например, Ростропович. Я не исключаю возможности такого рода деятельности в будущем. Артисты часто имеют большой авторитет и влияние. С одной стороны, это хорошо… С другой стороны, опасность в том, что это очень большая ответственность. А люди искусства в силу романтичности своей натуры не очень разбираются в ситуации. Для того, чтобы иметь право поднять голос, нужно очень хорошо разобраться…

— Что вы думаете о том, что происходит в России? Все ли там идет к лучшему или мало изменилось со времен советской власти?

— У меня не сложилось впечатления, что там все идет к лучшему. Некоторые говорят, что там все стабилизируется. Стабильность — это, с одной стороны, хорошо, но стабилизация, по-моему, не должна происходить за счет ущемления свободы. То, что происходит с известными телеканалами, не может не тревожить. Кто поверит, что речь там идет о чисто экономических делах? Но когда я приезжаю в Россию, я там не хожу по улицам, конечно, всюду разъезжаю. Я еду играть, а когда есть свободное время, встречаюсь с друзьями и знакомыми.

— Сколько концертов в год у вас бывает?

— Примерно 40-45, по всему миру. В таких странах, как Великобритания, Франция, Германия, США, я играю каждый сезон. В Японию езжу каждые два сезона. В такие страны, как Италия, Испания, Португалия, — каждые три сезона. Большинство концертов у меня в Европе.

— А в Израиле вы бывали?

— Четыре раза. Первый раз я поехал с «Виртуозами Москвы», еще до того, как были восстановлены дипломатические отношения с Израилем, мне еще не было 17 лет. Потом, уже в 1994, я дал там сольный концерт в фонде Артура Рубинштейна, который организовывает конкурс им. Рубинштейна. Это один из самых престижных конкурсов в мире. Еще я бывал там дважды, играл с израильским филармоническим оркестром под управлением Зубина Меты.

апрель 2002, Лондон

газета ЛОНДОНСКИЙ КУРЬЕР, май 2002.